|Церковь и общество|Общие вопросы
Статья протоиерея Андрея Ткачёва опубликована на портале Православие.ру 24 января 2012 года
29 января 2012 г.
Работа экскурсовода трудная. Зная одну из тем мировой истории, или искусства, или литературы до донышка, до генетического уровня, он вынужден день за днем рассказывать по верхам одну и ту же тему пестрым толпам туристов и посетителей. Паркет скрипит под ногами. Воздух, насильно погруженный в тишину, кажется застывшим.
«Пожалуйста, не шумите», «Сфотографироваться вы сможете позже», «Не трогайте руками экспонаты», «Если у вас будут вопросы, вы сможете задать их в конце».
Вопросы люди задают редко, экспонаты трогают постоянно, слушают невнимательно и у многих вид такой, словно их из школы централизованно привели и они отбывают повинность.
«Весьма не сложно сделаться капризным
По ведомству акцизному служа», – говорил поэт.
«Весьма не сложно сделаться мизантропом», – говорю я, – «работая экскурсоводом»
Некоторые, всю жизнь проведшие в тишине экспозиций, и сами становятся похожи на экспонаты и на живые приложения к стендам и артефактам. Другие, только что вышедшие из университетов, восторженны и любят свое дело, как первую любовь. Им обыкновенно к концу рабочего дня шикают старшие, утратившие творческий пыл: «Наденька, не увлекайтесь. Скоро закрываемся» И есть третьи, те, что похожи на мизантропов. Это молодые люди (чаще – женщины), хорошо знающие свое дело, но с горечью осознающие себя мечущими бисер перед, сами знаете кем.
Они презрительно-сдержаны и дежурно тарабанят заученный текст так, как если бы жарили глазунью нелюбимому мужу. А ведь могли бы (в случае любви) развернуться всей душой на встречу людям и пропеть такую песню, что ожили бы даггеротипы на стенах, и разразились бы боем давно не ходившие часы.
Но кому петь? Соловей тоже может утратить голос в рабстве, и тем быстрее, чем чаще будет подходить к его клетке отобедавший хозяин и, масляно улыбаясь, просить: «Спой, птичка»
«А ведь он наш друг», – говорю я. «Он» это – экскурсовод, а «мы», это – пастыри, учителя, педагоги, родители. Христиане, в конце концов. Дай Бог, чтоб отшумели навеки те времена, когда человек гордился тем, что он «университетов не заканчивал», и с удовольствием при этом крутил на пальце наган перед оробевшим гражданином в пенсне и галстуке. Дай Бог, чтоб человек не выпячивал грудь колесом при словах «я этого не знаю», дескать «и знать я этого не хочу», а чтобы учился человек с любовью и без стыда. И в деле этом экскурсовод – не последний помощник.
***
В одном музее, имя которого слишком громко, чтобы поминать его лишний раз, очередной экскурсовод в летах стоял перед очередной группой местных жителей и гостей города, заполнявших брешь в образовании посещением всемирно известного места. В двух словах познакомив граждан с той жемчужиной, внутри которой они находились, сказав немного о количество экспонатов и о времени, которое нужно затратить, чтобы увидеть хотя бы половину из них, экскурсовод наконец задал вопрос. Дело было в годы Советские, незадолго до смертных конвульсий рабоче-крестьянского государства, поэтому лексика была соответствующей.
«Товарищи, кто из вас знает что-нибудь о Жертвоприношении Авраама?» Несколько человек робко подняли руки.
«Кто из вас слышал, хотя бы краем уха, об истории Иудифь и об Олоферне?» Опять несколько рук.
«Поднимите руку те, кто в общих чертах знает историю Прекрасного Иосифа?»
Она спросила еще про самарянку, про медного змея, кажется, про дочь Иаира. А затем сказала, обращаясь к тем, которые робко поднимали руки: «Вы, пожалуйста, идите за мной. В следующих залах все картины, так или иначе, связаны с библейской тематикой».
«Ну, а вы, (она хотела сказать «господа», но сдержалась) товарищи, дальше осматривайте экспозицию по личному плану. У меня, простите, нет времени отвлекаться на объяснение хрестоматийных библейских сюжетов».
Как вам история? Тот, кто рассказывал ее мне, оказался в группе «посвященных», поскольку слышал что-то о чем-то и рискнул поднять руку. «Я не простил бы себе», - говорил он, - «если бы не увидел и не услышал того, что было предложено в последующей экскурсии. И острый стыд, рожденный нашим общим невежеством, стал с тех пор движущим мотивом моего чтения и самообразования».
Мир интересен. Мир красив, как звездное небо, где каждая видимая звезда – известный интересный человек, а бесчисленные невидимые для глаза звезды – люди вообще, интересные, хоть и неизвестные. И память сшивает распадающийся мир воедино, память историческая, память культурная. Беспамятство же это – смерть и распад, рожденный не тем, что «мамка в детстве уронила», а тем, что «мне это – без надобности».
***
Вандалы мочились в александрийские вазы из куража, и разбивали мраморные статуи из-за утилитарной бесполезности. Смерть же христианской цивилизации придет, как внутренне варварство. И творцом этой смерти, ее Хароном-перевозчиком будет сытый, но вечно недовольный бездельник, скрыто и люто ненавидящий все то, что не может или не хочет постичь. Он лучше придумает себе новое искусство, в котором экспонатом станет разрубленная свиная голова, чем решится на терпеливый труд знакомства с шедеврами.
***
Между тем высокая культура это не «цацки», и изучение ее не есть способ убийства времени. Она может быть преддверием к катехизации, как мы, надеюсь, показали на примере. Но она же есть и способ выживания.
Доктор Бруно Беттельгейм в книге об опыте выживания в концлагере говорит, что выживали и оставались людьми в лагерном аду те, кто имел, о чем думать, кроме еды и собственно выживания. Культура же, в подлинном смысле, и есть умение думать о чем-то еще кроме еды и собственно выживания.
Человек, которому не о чем думать, жуток.
И Оливье Мессиан, классик современной французской музыки, органист и орнитолог, прошедший через нацистскую фабрику перевоспитания, свидетельствует о том же. Возвращаясь с работы в барак, он читал по ночам для узников лекции по истории мировой музыки. Живые скелеты, люди, доведенные до отчаяния, сползались к его нарам, чтобы послушать о дорийском ладе, о григорианском хорале, о поисках Пифагора и новаторстве Баха. Сползались не все. Многие сворачивались в клубок на нарах и проваливались в сон, чтобы наутро опять брести на работу. Так вот, что стоит отметить: выжили не те, кто отдыхал, а те, кто жертвовал сном ради, казалось бы, бесполезных музыкальных лекций.
***
У Тарковского в «Сталкере» в опасную, но вожделенную «зону» отправляются писатель и ученый. Физик и лирик, иными словами, если пользоваться лексикой шестидесятников. И пусть они не дошли, вернее, дошли, но дрогнули и не вошли во Святое Святых. Но шли именно они, физики и лирики, искатели смысла и умственные труженики.
Наука без благодати – гордое чванство и мать катастроф.
Искусство без благодати – сильнодействующий наркотик.
И пусть они – наука и искусство – по слову Григория Нисского, «вечно беременны, но вечно не могут родить», все же сам факт беременности отрицать нельзя. Они озабочены Истиной и небезразличны к Ней. И, право, абсолютное бесплодие совсем не лучше такой специфической беременности.
Они – наши друзья, эти сержанты и рядовые огромной армии учителей и экскурсоводов. В то время как на христианский мир тяжелой кулисой опускается ночь нового варварства, они идут, как встарь по улицам с лестницей и горелкой, и зажигают газовые фонари. Это фонарики смысла и благодарной памяти.
Чтобы они не становились мизантропами, чтобы они не разуверились в надобности своей профессии и полученных ими знаний, мы должны вспоминать о них чаще. Должны сделать эти знания востребованными и любимыми. Мы, это пастыри, родители, педагоги. Христиане, наконец.
Источник: Православие.ру
| 
